Василий Сигарев - Метель [альтернативный вариант]
МАША. Как же это вас? Зачем вы ему не ответили?
БУРМИН (кашляет). Вы тут хозяйка?
МАША. Я. Я. Теперь я. Как батюшка с матушкой умерли, так все ко мне отошло… Как же это вас?
БУРМИН. Лицо ваше мне знакомо… Может виделись где — не припомню.
Входит Настя принесла воду и водку в графине.МАША (расстегивает полковнику мундир). Где Терешка? Уехал ли за доктором?
НАСТЯ. Уехал, уехал, барышня.
МАША. Ладно, иди. Позову, ежели чего. (Осматривает рану.) Крови совсем нету. Только маленькая дырочка.
Промывает её водой. Смачивает полотенце водкой, прикладывает его к животу Бурмина.МАША. Больно?
БУРМИН. Плохо это, что без крови… Внутри она вся. (Пытается приподняться, посмотреть.)
МАША (держит его). Лежите! Нельзя вам… Доктор скоро будет — он осмотрит.
БУРМИН (берет её за руку). Красивая вы… И руки теплые и мягкие, как котята новорожденные.
Маша аккуратно забирает руку. Молчат.БУРМИН. Величать-то вас как?
МАША. Марьей Гавриловной.
БУРМИН. А я Бурмин… Владимир… Полковник… Георгиевский кавалер. (Нервно смеется.) Будущий покойник.
МАША (встает, идет по комнате). Зачем же вы так? Не нужно… Не нужно так говорить… Это неправда. Неправда то, что вы говорите.
БУРМИН (пытается смеяться). Отчего же неправда — я в самом деле георгиевский кавалер. Спросите кого угодно.
МАША. Не про то я…
БУРМИН. А про что же?
МАША. Не надо! Не мучте меня! Не я же в вас стреляла… Мне и так плохо.
БУРМИН (отворачивается к стене). Простите… Простите, Марья Гавриловна.
Маша садится рядом.
Ветер злобно бросается на ставни, яростно кусает ледяными зубами доски, как огромное сказочное животное.БУРМИН. Холодно у вас.
МАША. Не топлено… Настя?
Вбегает горничная.НАСТЯ. Звали, барышня?
МАША. Зажги камин.
НАСТЯ. Нечем, барышня, поворовали всё.
МАША. Найди… Вон стулья прикажи изрубить.
БУРМИН. Стулья-то зачем? Не надо стулья. И не холодно мне вовсе. Пошутил я.
МАША. Поживей, Настя. Замерзла я.
НАСТЯ. Слушаюсь, барышня.
Убегает.
Где-то в глубине дома раздаются удары топора.
Появляется кто-то из прислуги с охапкой обломков мебели. Кладет все в камин, поджигает. Кивком спрашивает разрешения удалиться.МАША. Иди, Федор.
Мужик уходит, бегло взглянув на раненого.БУРМИН. Вы непреклонная. Твердая как скала.
МАША. Самая обыкновенная.
Молчание.БУРМИН. Раньше вы были другая.
МАША (устало). Откуда вам знать, какая я была?
БУРМИН. Это сразу видно… Чувствуется.
МАША. И какая же я была?
БУРМИН (смеется, стонет, держась за живот). Глупенькая, наверное… Чувственная… Мягкая. Вот и руки у вас до сих пор такие остались — теплые и мягкие, как котята. Да и вы сами только стараетесь казаться суровой, непреклонной, а на деле…
МАША (перебивает). Пустое это… Все, что вы говорите, не имеет никакого смысла. Такой, как сейчас, я была всегда… Такой и никакой другой.
БУРМИН. Нет… неправда. Раньше вы влюблялись. (Улыбается.) Вожделенно поглядывали на молодых красавцев, гадали на суженного в святки… возможно почитывали лирику…
МАША (встает, идет к книжному шкафу). Зачем вы издеваетесь? (Стоит спиной к Бурмину, смотрит какие-то книги.) Разве я виноватая, что этот остолоп Терешка ранил вас? Разве я приказывала ему?
БУРМИН (переворачивается на бок). Ничего вы не поняли, Марья Гавриловна.
МАША (идет к нему). Зачем вы это? Лежите. Лежите. Не двигайтесь.
БУРМИН. Не могу так — горит все. (Вдруг страшно бледнеет, покрывается испариной.) Как больно дьявол! (Шипит, стиснув зубы.) Лучше бы сразу убил, пакостник!
МАША. Не нужно так говорить! Смерть сама знает, когда ее время. А вам еще жить да жить. Женится вам еще надо.
БУРМИН (смеется). Опоздали, Марья Гавриловна, женат я уже. (Кашляет.) Только вот не знаю, кто моя жена, и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь.
МАША. Как же это? Как же может такое быть?
БУРМИН. Может, Марья Гавриловна, может. (Молчит.) Порой мне самому все это кажется каким-то сумбурным сном. А оказывается может! И никакой это не сон… Не сон…
Закрывает глаза. Молчит.МАША (шепотом). Что же вы? Что же вы замолчали?
БУРМИН (медленно поднимает веки). А о чем говорить?
МАША. О жене вашей… Где? Когда это было? Или придумали все? Придумали, скажите?
БУРМИН. Чего вы так разволновались, будто признание мое задело вас за живое? Странная вы какая-то, Марья Гавриловна, непонятная…
МАША (опускает глаза в пол). От любопытства это я. От любопытства. (Встает, идет к столу.) Впрочем, можете не рассказывать. Мне письмо писать надобно.
БУРМИН. Нет, отчего же, расскажу. Правда, я сам плохо помню, где это было. Знаю единственное, что спешил тогда в Вильну, где стоял наш полк. Помню, прибыл я на какую-то станцию поздним вечером и велел было закладывать лошадей, как вдруг поднялась ужасная метель… (Молчит, прислушивается.) Этот вечер мне чем-то напоминает ту далекую ночь три года назад. И метель как будто та же самая…
Маша стоит у стола, выпрямив спину, словно ожидая выстрела.МАША (дрожащим голосом). Что же дальше?
БУРМИН. А… Ах, да. В общем, смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я их послушался, но странное чувство, непонятное беспокойство овладело мною, казалось, кто-то меня так и толкал. Кто-то постоянно шептал у меня в голове «Ежай! Ежай! Ежай!» Наконец, я не вытерпел, приказал опять закладывать и поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам путь тремя верстами. Берега были занесены, ямщик, собака, проехал мимо того места, где выезжали на дорогу, и мы очутились в незнакомой стороне. Я уже приготовился к худшему, когда заметил огонек и велел ехать. Это была церковь… Маленькая деревянная церквушка, в каких святые отцы не брезгуют тайным венчанием. Вам не хорошо, Марья Гавриловна?
МАША (опускается на стул). Нет, нет, продолжайте.
БУРМИН. Вы бледны или мне кажется? Лицо все горит.
МАША. Кажется вам… Продолжайте.
БУРМИН. Ладно. В общем, церковь была отворена, за оградой стояло несколько саней, по паперти ходил человек. Он позвал нас. Я велел ямщику подъехать, молча выпрыгнул из саней и вошел в церковь, слабо освещенную двумя или тремя свечами. Девушка сидела на лавочке в темном углу. Другая терла ей виски. То ли от мороза, то ли еще от чего я едва соображал, что делаю. Меня о чем-то спрашивали — я отвечал. Потом нас венчали. Быстро так, бесцеремонно, словно это делал не поп, а палач. (Молчит.) Потом предложили поцеловаться. Девушка увидела мое лицо и истошно закричала. Только тогда я понял, что меня приняли за кого-то другого. Свидетели стояли как ошпаренные. Жена моя лежала на полу без памяти. Я повернулся, вышел из церкви безо всякого препятствия, бросился в кибитку и приказал ехать. Вот в общем-то и все.
МАША (шепчет). Господи боже… Вы… Вы… Это…
БУРМИН. Я не слышу… Лицо как ватное. Говорите громче.
МАША (подходит, садится рядом). Разве вы не пытались найти её? Как-то отыскать?
БУРМИН. Отчего же. Все три года я только это и делал. Мне хотелось упасть перед ней на колени и просить простить меня. Простить мою чудовищную ветреность. Просить остаться мне женою, несмотря на нелепое венчание. (Молчит.) Я даже нарисовал её портрет у себя в голове. И знаете, кто был на этом портрете — вы, Марья Гавриловна! Яне брежу, не шучу! Вы! Та, которой вы были раньше… Чувственная, ранимая, влюбчивая, нежная, мягкая, теплая. Знаете, чего бы мне сейчас хотелось больше всего на свете? Это что бы вы сказали вдруг: «Это я жена ваша! Это меня ты искал, милый!» Только не бывать этому. Жизнь — не сказка. Что с вами, Марья Гавриловна? Вы плачете?
